Крах проекта «Украина»

Ростислав Ищенко продолжает нас радовать аналитикой:

Политика и история не детерминированы. И «проект Украина», доживающий последние месяцы, не был обречён изначально.

Внезапно возникшая страна обладала десятой экономикой мира. На её территории располагалось 40% мощностей советского ВПК и 60% тяжёлой промышленности. Развитое сельское хозяйство позволяло не только полностью обеспечить продовольственную безопасность государства, но и активно экспортировать продукцию аграрного сектора. Сеть железных и шоссейных дорог, магистральных трубопроводов, несколько крупных незамерзающих портов не только удовлетворяли потребности собственной внешней торговли, но и обладали практически неограниченным транзитным потенциалом. На Украине проживали 52 млн человек, в 1991–1992 годах демографическая динамика ещё была позитивной, страна обладала высококвалифицированными трудовыми ресурсами, системой подготовки кадров для промышленности и сельского хозяйства, высокоразвитой научной базой. Охраняла всё это добро миллионная группировка Советской Армии — самая крупная в СССР, вооружённая новейшим оружием, так как располагалась на острие потенциального главного удара.

Украина в момент обретения независимости имела значительно больше, чем было необходимо для строительства успешного государства. Более того, ей ещё и благоприятствовала геополитическая обстановка. У неё не оказалось сильных врагов или даже серьёзных конкурентов. Наоборот, в 1992 году украинское политическое руководство с удовлетворением констатировало отсутствие внешних угроз. Отношения со всеми соседями были дружественными, а крупные мировые игроки сами стремились установить с Киевом хорошие отношения. Напомню, что в 1994–1996 годах родился формат G7+, который использовался исключительно для отношений с Москвой (G7 + Россия) и Киевом (G7 + Украина). Правда, российский формат позднее перерос в полноценную G8, а украинский растворился во времени и пространстве, но в средине 90-х они ещё были идентичны.

Была небольшая проблема: Украине не хватало собственных энергоносителей для обеспечения потребностей промышленности. Впрочем, не всех, а нефти и газа. Несмотря на достаточно высокий уровень собственной добычи — 4–5 млн тонн нефти (столько же, сколько и Румыния) и 20 млрд кубометров газа в год (больше, чем Азербайджан), — Украина покрывала только пятую часть своей потребности в нефти и четвёртую в газе. Теоретические возможности нарастить собственную добычу существовали, но не были использованы. Равно как не была использована и возможность значительно снизить уровень энергопотребления промышленности.

Тем не менее недостающие объёмы газа и нефти традиционно поставляла Россия. С учётом того, что 60–80% транзита российских энергоносителей в Европу в 90-е годы обеспечивала украинская трубопроводная система, договориться о взаимовыгодных условиях поставок было несложно. Что, собственно, и сделал Кучма, заключивший в 2002 году десятилетний контракт с «Газпромом» о поставках газа по фиксированной цене — 50 долларов за тысячу кубометров. Контракт должен был действовать до 2012 года и обеспечивал украинской промышленности огромные конкурентные преимущества на мировых рынках, которые с каждым годом (с учётом быстрого роста цены нефти и газа) должны были только нарастать.

Значительный внешнеполитический и экономический потенциал Украины определялся ещё и тем, что в наибольшей степени её внешняя торговля и эффективность работы её промышленности находилась в зависимости от российских энергоносителей, российских рынков и во взаимодействии с российскими смежниками. Россия в течение 1992–2002 годов пережила политический кризис 1993 года, едва не вылившийся в полномасштабную гражданскую войну и надолго расколовший общество, две чеченские вой-ны, а также дефолт 1998 года. Будучи погружённой во внутренние проблемы, осложняемые нарастающими геополитическими противоречиями с евроатлантическими партнёрами, Москва нуждалась в минимальной политической лояльности Киева (более чем на нейтралитете Россия не настаивала) и готова была платить за это (и платила) серьёзными экономическими уступками.

Когда сегодня в Москве говорят о примерно 35 млрд долларов, безвозмездно вложенных Россией в украинскую экономику, речь идёт лишь о том, что можно подсчитать. Это подарки в виде сниженных цен на энергоносители, а также льготных кредитов и вложения средств в совместные проекты. Потери России от предоставления украинским товарам режима наибольшего благоприятствования на российских рынках и других косвенных форм поддержки украинской экономики подсчитать в принципе невозможно (эксперты называют суммы 200–300 млрд долларов, но это умозрительная оценка).

Как же при всей этой благодати Украина дошла до жизни такой, что ужасный конец представляется предпочтительным в сравнении с ужасом без конца?

Много говорят о коррумпированности элиты, буквально разворовавшей страну. Но тут же возникают встречные вопросы: почему 52 млн человек с упорством, заслуживающим лучшего применения, выдвигали именно таких управленцев? Почему при всей разнице методов руководства и сложившихся традиций российской, белорусской и казахстанской элит для них словосочетание «государственный интерес» несёт ясную и однозначную смысловую нагрузку, в то время как для украинских правителей это в лучшем случае что-то из области запредельного? В худшем же ссылка на государственный интерес на Украине — не более чем средство обмана собственного народа. Как вышло, что миллионы радостно соглашались быть обманутыми, обобранными, лишёнными будущего ради неких чуждых и далёких им символов — символов, не имеющих ничего общего ни с советской цивилизацией, из которой они вышли, ни с цивилизацией европейской, в которую они якобы мечтали влиться, а главное — с реальной жизнью?

С моей точки зрения, ответ на все эти вопросы даёт единственное существенное и хорошо заметное отличие принципов государственного строительства, принятых на Украине, и тех, которыми руководствовались российская, белорусская и казахстанская элиты. В трёх последних случаях строились государства граждан. В Белоруссии националистические партии влачат жалкое полумаргинальное существование. Только в последние три-четыре года у официального Минска начал проявляться спрос на лояльный «государственный национализм», который, с одной стороны, противопоставляется национализму оппозиционному, а с другой, должен создать белорусским властям точку опоры для микширования определяющего российского влияния в ЕАЭС.

В Казахстане существовал и существует довольно сильный казахский национализм, который, впрочем, не оформлен структурно (партийно) и проявляется скорее на бытовом уровне и на уровне отдельных бюрократических группировок. Но опытнейший Нурсултан Назарбаев с первых же дней существования независимого Казахстана чётко определил именно казахский национализм в качестве главной угрозы стабильности, территориальной целостности и самому существованию страны. Была принята концепция строительства не казахского, а казахстанского государства. Националистам пришлось удовлетвориться доминированием «национальных кадров» в политике и бизнесе. Но это доминирование не было абсолютным, а права инонационального, в первую очередь русского (русскоязычного, русскокультурного), населения были закреплены законодательно. Что касается России, то русские националисты до сих пор активно публично страдают по поводу того, что имперский дискурс в российской политике так и не сменился национальным, то есть опять-таки Россия строилась не как государство русских, а государство вначале россиян, а в последние годы – Русского мира.

Таким образом, Москва, Минск и Астана добились внутренней стабильности на основе межнационального компромисса, обусловившего отказ от националистической политики. Адекватная внутренняя политика сделала возможной и конструктивную компромиссную политику внешнюю. Несмотря на все проблемы и противоречия, Россия, Белоруссия и Казахстан с середины 90-х годов шли по пути реинтеграции постсоветского пространства на новых политических, экономических, идеологических основаниях.

Украинское государство с первых дней своего существования начало создаваться как государство «титульной нации». Приоритет был отдан именно национальному строительству, а слова, приписываемые графу Кавуру: «Мы создали Италию. Теперь мы должны создать итальянцев», — трансформировались украинскими националистами в «Мы создали Украину. Теперь мы должны создать украинцев». Вместо концепции равенства граждан была принята концепция «позитивной дискриминации», когда необходимость приоритета всего «украинского» объяснялась веками «угнетения».

Союз постсоветских бюрократов и националистов

Украинские националисты с первого же дня государственного строительства на Украине оказались в состоянии когнитивного диссонанса, когда декларируемые ими цели кардинально расходились с применяемыми средствами и реальными намерениями. Проще говоря, они напропалую лгали, прекрасно понимая, что, если скажут правду о своих целях, их не только к власти не допустят, но и из политики вышвырнут. Причём сделал бы это сам народ Украины, который в начале-середине 90-х годов ещё сохранял высокую постперестроечную активность и не был управляемой массой, в которую постепенно превратился к началу нулевых годов.

Следует отметить, что последовательные националисты, выступавшие с данных позиций ещё до падения советской власти, националисты, которые имели право сказать, что за украинскую независимость они боролись, составляли в украинской политике начала 90-х исчезающе малую величину. Степан Хмара, Левко Лукьяненко, Вячеслав Чорновол и братья Горыни — вот, пожалуй, и все их знаковые лидеры. Организации вроде Украинской национальной ассамблеи (УНА) и Украинской народной самообороны (УНСО) были маргинальны и малочисленны. «Народный рух Украины за перестройку», даже трансформировавшись в «Народный рух Украины», позиционировал себя как широкое общедемократическое движение (хоть и с национальным оттенком). До начала партийной структуризации это было аморфное политическое объединение, в котором радикальные националисты соседствовали с бывшими коммунистическими конъюнктурщиками (вроде Яворивского или Павлычко), а также с либеральной интеллигенцией.

При этом избиратель не особенно жаловал националистов, набиравших на выборах 20–25% голосов (в среднем по стране). Реальную поддержку националистические политические силы получали только в трёх галицийских областях (Львовской, Тернопольской, Ивано-Франковской). В остальных регионах, даже на Западной Украине, они собирали менее 50% голосов избирателей, а в областях Новороссии — не более 5–10%. В таких условиях националисты должны были либо уйти в глухую оппозицию без каких-либо перспектив, либо найти себе сильного союзника. И такой союзник нашёлся.

Бывшие партийные и советские руководители УССР, отрёкшиеся от своего прошлого ради сохранения должностей, в это время находились в состоянии поиска идеологии, которая могла бы обосновать их право на власть. От коммунистической идеологии они уже отказались, реинтеграционная риторика их пугала. Они считали, что восстановление единого государства приведёт к реставрации контроля Москвы над провинциальными элитами и резко ограничит их возможности распоряжаться сосредоточенной на территории Украины собственностью, в том числе бывшей общесоюзной. В какой-то степени злую шутку с Украиной сыграло именно доставшееся в наследство от СССР богатство. Казалось, что оно неисчерпаемо, и украинская элита была озабочена его охраной от бывших коллег, получивших меньше. Любые интеграционные инициативы воспринимались не как попытка наладить выгодное всем взаимодействие дополняющих друг друга экономик, а как покушение соседних республиканских элит на доставшееся украинской элите добро.

Здесь объективно совпали интересы украинской компартийной номенклатуры и украинских нацио-налистов. Националисты желали в русской стране, каковой была Украина в начале 90-х, построить нерусское (тогда ещё об антирусском речь не шла) государство. Бывшей компартийной верхушке необходимо было собственное государство для гарантии её права на грабеж доставшейся от СССР собственности. При этом, поскольку интеграционные процессы на постсоветском пространстве не могли не завязываться на Москву (традиционный политический центр + территория, объединяющая европейские и азиатские республики + неограниченный сырьевой ресурс), Россия оказывалась объективным противником как националистов, так и государственной бюрократии. Отсюда востребованность мифа о вечно угнетённом народе, который веками боролся (ясное дело, с Россией) за свою свободу. Отсюда же рождался и миф о евроинтеграции как столбовом пути развития Украины. При этом реалистичность евроинтеграционных проектов украинских политиков не волновала: главное было обосновать отказ от участия в постсоветских интеграционных проектах, указать другое направление.

Блоку бюрократов и националистов действительно удалось отодвинуть влиятельных левых (социалистов и коммунистов) от определения государственной политики. Здесь сыграли свою роль и обусловленные карьерными соображениями лидеров дрязги между КПУ и СПУ, и контроль власти над государственным аппаратом, и некоторая разочарованность населения в левой идеологии (Союз распался только что). В результате бюрократы получили контроль над экономикой и финансами и возможность беспрепятственно обогащаться, а националистам была дана в кормление гуманитарная сфера (культура, наука, образование).

Национал-олигархический симбиоз

За двадцать лет националисты не просто обработали в нужном идеологическом духе два поколения учащихся, состоялась инфильтрация нацио-налистических идеологов всюду, где предполагалось наличие какого-то воспитательного процесса, в том числе в армию, структуры МВД, СБУ, в целом в силовые структуры.

Первоначально украинский национализм подавался в мягком варианте. В частности, до конца 90-х националисты признавали неоднозначность практики бандеровской Украинской повстанческой армии (УПА), отделяя её от Организации украинских националистов (ОУН) как от чисто политической организации, они даже публично осуждали деятельность во время Великой Отечественной войны батальонов «Роланд», «Нахтигаль», дивизии СС «Галичина», шуцманшафт-батальонов, укомплектованных украинскими националистами. Тогда не могло быть и речи о признании Бандеры и Шухевича не только героями Украины, но сколько-нибудь позитивными политическими фигурами.

Лишь постепенно, с выходом на политическую арену новых поколений, акценты менялись. Этому способствовало и то, что Россия, погружённая в решение внутренних проблем, отказалась от борьбы за украинское информационное пространство. К середине 90-х годов с Украины оказались вытеснены российские телеканалы, а к концу 90-х — началу 2000-х и российские печатные издания. Украинская пропагандистская машина, не слишком эффективная и лишенная интеллектуальной составляющей, в условиях информационной монополии оказалась достаточно действенным средством. Конечно, желающие могли достаточно легко получить альтернативную информацию, но ведь большая часть населения политические новости всегда получает из наиболее доступных источников.

По мере готовности почвы украинский национализм становился всё более радикальным, постепенно превращаясь в откровенный нацизм. Статусные, «цивилизованные» националисты уже с начала нулевых (ещё до Ющенко) прекратили демонстративно воротить нос от нацистских боевиков. Они быстро нашли оправдание радикальности маргиналов. Оказалось, боевики потому нацисты, что обижены на то, что сохраняются советские символы, на то, что большая часть населения празднует 9 Мая, разговаривает по-русски и не торопится признавать в доживших до наших дней благодаря сталинскому гуманизму бандеровских живодёрах героев.

На каком-то этапе, в начале 2000-х, бюрократия, озабоченная подрывом социальной базы левых путём приватизации (в России происходили схожие процессы), вырастила олигархию. Теперь уже не бюрократы назначали миллионеров, а миллиардеры покупали целые фракции, министров, премьеров, президентов. Бюрократически-националистический консенсус сменился олигархически-националистическим, к этому же времени ситуация на Украине показалась Западу (прежде всего США) созревшей для активного вмешательства. Вполне возможно, что, если бы украинские элиты сами не выбрали антироссийский курс, Запад не решился бы идти на прямое вмешательство и грубое давление. Однако Украина слишком долго стремилась оторваться от России, искоренить всё русское в себе, слишком усердно пестовала самые русофобские, самые тёмные силы, чтобы это не заметить и этим не воспользоваться.

К тому же с начала нулевых, со сменой президента, Россия стала всё более ориентироваться на национальные интересы, а не на абстрактные «общечеловеческие» ценности. Эта политика объективно входила в противоречие с американскими интересами, и антироссийская Украина представлялась Вашингтону достаточно эффективным инструментом сдерживания России. Нет ничего удивительного в том, что США сделали ставку на силы, представлявшие олигархически-националистический консенсус и полностью контролировавшие украинскую политику (независимо от формальной межпартийной борьбы и даже вражды), тем более что силы эти были русофобскими не только по убеждению, но и, что важнее, преследовали личные меркантильные интересы.

Украина становится ключевым плацдармом США

Нельзя сказать, что США не присматривались к ситуации на Украине в 90-е и не формировали здесь свою группу влияния из числа политиков, бюрократов и лидеров общественного мнения. Просто тогда это была естественная работа «на всякий случай» (любая разведка всегда использует возможность обзавестись мощным агентурным аппаратом в занимающей стратегическое положение стране, особенно если это не требует лишних затрат). Но в 90-е годы США, имея дело с ельцинской Россией, готовой по большинству вопросов следовать в фарватере американской политики, платили ей признанием формального доминирования Москвы на постсоветском пространстве как зоне российских жизненных интересов и старались хотя бы формально не акцентировать своё вмешательство во внутренние дела постсоветских стран.

В начале нулевых внешняя политика России становилась всё более самостоятельной. Конечно, многие ориентированные на Вашингтон политики оставались у власти, но влияние проамериканского лобби на Россию больше не было определяющим, а динамика перемен и вектор движения не вызывали сомнений: новая российская власть взяла курс на восстановление внешнеполитической и внутриполитической независимости. Путин был согласен остаться другом и союзником США, но равноправным, а не вассалом.

Вот тут-то и пришло время задействовать антироссийскую агентуру в постсоветских государствах. Характерно, что практически все состоявшиеся и неудачные «цветные революции» в СНГ приходятся на период 2003–2008 годов (от «революции роз» в Грузии, до «войны 08.08.08»). Цель этих переворотов заключалась не просто в отсечении от России постсоветского пространства, но в создании буфера враждебных государств по всей протяжённости её западных и южных рубежей (вплоть до границы с Китаем и Монголией). В результате возможности активной внешней и экономической политики РФ должны были быть блокированы, ресурсы связаны поясом враждебности, состоящим из бывших союзных республик. Авторитет российской власти внутри страны и за рубежом подрывали бы постоянные провокации (по образцу тех, на которые не скупился Саакашвили). При этом Москва была бы ограничена в возможности дать на них ответ, поскольку любое неосторожное движение спровоцировало бы открытую войну с блоком постсоветских республик (Ющенко пытался втянуть Украину в российско-грузинский конфликт, а таких грузий-украин должно было стать 10–11). Таким образом, Россия противостояла бы блоку государств на фронте от Балтики до Байкала , а США могли бы, трактовать эту войну как противостояние бывших республик российскому неоколониализму, подводя Россию под действие Декларации ООН о предоставлении независимости колониальным странам и народам от 14 декабря 1960 года (кстати принятой Генеральной Ассамблеей по инициативе СССР) и всех последующих резолюций ГА ООН на данную тему.

Россия пропустила удар в 2003 году в Грузии и в 2004 году на Украине. Дальнейшее распространение «цветной заразы» Москва смогла блокировать (дальше Бишкека перевороты не продвинулись, но даже в Киргизии «революция» завершилась такой же «цветной» контрреволюцией).

В 2008 году в ходе августовской пятидневной войны Россия перешла в геополитическое контрнаступление. С этого момента все силы США брошены уже не на маргинализацию Москвы с целью не дать ей превратиться в геополитического соперника Вашингтона, но на уничтожение состоявшегося геополитического соперника. Произошло замирение (пусть относительное и неустойчивое) российскими усилиями Средней Азии, а также блокирование американских интересов на Кавказе, чему в немалой, даже в определяющей степени способствовали два момента: принятие на себя Рамзаном Кадыровым ключевой роли в стабилизации Северного Кавказа и дискредитация проамериканского режима Саакашвили в Грузии, благодаря его поражению в войне (политики, пришедшие на смену Саакашвили, хоть и не друзья России, но более адекватны, что дало возможность стабилизировать отношения). Всё это к 2010 году сделало Украину ключевой для США страной постсоветского пространства.

Продолжение следует…

Материал: http://russellab.livejournal.com/1528471.html